Легенда российской адвокатуры — об адвокатах, судьях и современной российской трактовке «презумпции невиновности»
Обаяние, эрудиция, ум, энергия и немного мужской самовлюбленности… Заслуженный юрист России и президент Адвокатской палаты Москвы когда-то работал следователем по особо важным делам, изучал причины преступности в НИИ, защитил кандидатскую диссертацию «Оценка доказательств по внутреннему убеждению в советском уголовном процессе», руководил научно-исследовательской лабораторией усовершенствования работников юстиции. В 1985 году в 47 лет получил статус адвоката. Среди доверителей адвоката Резника были Борис Ельцин, Владимир Крючков, Дмитрий Язов, Роберт Рождественский, Анатолий Чубайс, Юрий Лужков, Борис Березовский, Леонид Невзлин, Валерия Новодворская, Владимир Гусинский…
Профессиональное кредо — «сделать свидетеля обвинения союзником защиты».
— Вам как адвокату никогда не было угроз?
— Вы знаете, Лена, за все время моего пребывания в адвокатуре мне никогда не было угроз. По одному только делу мне было выражено неудовольствие. Это был звонок неудовольствия по поводу дела Гусинского.
— Генри Маркович, а это вы нашли повод для освобождения Гусинского из СИЗО в связи с тем, что он был награжден каким-то орденом (орденом Дружбы народов, 1994 г.)?
— Ну как, каким-то орденом?! Что значит — нашел?
— Я просто к орденам отношусь, как к значкам…
— Правильное ваше отношение. Но дело в том, что когда какие-то амнистии, государственные награды всегда учитывались. Люди, которые награждены, — им дисконт определенный.
— То есть на всякий случай в нашей стране стоит иметь хоть какой-нибудь орден?
— Конечно.
— А у вас есть такие ордена?
— У меня есть «Заслуженный юрист России».
— Освободит, если что, от ответственности?
— Я думаю, что нет. От ответственности это не освобождает, но при назначении меры наказания роль сыграет.
— Может снизить срок?
— Безусловно. Потому что при назначении наказания учитывается личность, обстоятельства, ее характеризующие, и прочее. Ну если цацка какая-то, о чем говорить, конечно.
Что касается Гусинского, то это была совершенно бандитская операция. Она была придумана для того, чтобы просто-напросто ликвидировать НТВ, которая, конечно, была, как сказали бы сейчас, оппозиционной компанией. Она поддерживала связку Примаков — Лужков. А Березовский поддерживал Путина. И поэтому после того, как Путин стал президентом…
Ну я откровенно могу сказать: в НТВ немножко увлеклись, «Крошку Цахеса» помните, да?
— Но это же прекрасная работа с точки зрения сатиры.
— Конечно. Но, во всяком случае, было принято это политическое решение. Дело Гусинского — абсолютно придуманное дело. Его нельзя было ни на секунду задерживать, потому что он действительно был орденоносец, а к этому времени вышла амнистия. Тут и искать ничего не надо было. Я могу вам сказать: «во многом знании — многие печали» («…И умножая познания, мы умножаем скорбь». Экклезиаст, сын Давида, царя в Иерусалиме, Ветхий Завет. — Е. М.). Я все время повторяю фразу Чапаева Петьке: я старше и ноги грязнее.
Все удивляются моему звонку адвокату Навального, когда я выслушал приговор, что он осужден и мера пресечения ему изменена. Я в это дело не вмешивался, ну следил немного, и для меня вот на щелчок было ясно, что это нарушение закона.
Там было два не отбиваемых абсолютно пункта: первое — его нельзя было взять под стражу, потому что экономическое преступление, и второе — он был зарегистрирован кандидатом в мэры. А здесь для того, чтобы арестовать, обвинение должно предъявляться непосредственно председателем Следственного комитета. Ни того, ни другого не было. И есть основания для того, чтобы отдельно обжаловать меру пресечения, но этого никогда не делали. Не делали по той причине, что это обыкновение практики — если присуждают к реальной мере наказания, то суд берет под стражу. Включаясь в практику, адвокаты забывают даже о том, что есть какая-то норма (не только адвокаты, по-моему, а вообще все правоприменители), и вот такое обыкновение в судебной практике подменяет закон. Но у меня был мой адвокатский опыт еще с советских времен. У меня это всплывает мгновенно. Тут, как говорится, опыт не пропьешь. Опыт превращается в интуицию. И я позвонил. Причем позвонил не адвокату Навального, а позвонил известному человеку, который симпатизирует Навальному, и сказал, что в принципе есть основания для обжалования. Но не прислушались. Опять-таки почему, потому что это необычно, вот не было такого! Но то, что через два часа прокуратура сделала… Мне понятно, там политические мотивации, все ясно. Это, видимо, не вписывалось в тот расклад, который нарисовал Собянин. Думаю, что если бы знали, что Навальный получит 27% голосов, а не 12%, может, его и не освободили бы.
«Судьи — чиновники в мантиях»
— Генри Маркович, у вас есть такая фраза: «Судьи — чиновники в мантиях». А когда и почему начался этот процесс превращения судей в чиновников? Или это всегда было?
— Конечно, всегда. И в советское время. С самого начала, между прочим, с 1917 года, когда Ленин, отец-основатель, сказал, что «закон — мера политическая». И суд должен проводить политику, определенную властью.
— То есть сейчас наше правосудие по этим законам и живет?
— Сила инерции, разумеется. Дело в том, что по старому советскому закону суд был в Уголовно-процессуальном кодексе впряжен в одну колесницу. Одни и те же задачи по закону ставились перед оперативниками, следователями, прокурорами и судьями. Там написано было, что задачами советского уголовного розыска являются: раскрытие преступлений, изобличение виновных. И эти задачи ставились в том числе и перед судом. У нас была так называемая следственная, разыскная модель уголовного судопроизводства. Что это означает? Это отсутствие состязательности. У нас как обветшалые нормы буржуазного права третировались презумпция невинности, принцип состязательности, понятие «сторон» вообще проклятию подвергалось. Хотя были и государственный обвинитель, и защитник. В половине дел вообще прокурора не было в суде, прокурор появлялся только в делах о тяжких преступлениях. Вот нет прокурора! Обвинительное заключение по закону зачитывал суд, и суд выполнял обвинительную функцию. Отказ прокурора от обвинения (такая норма была) не связывал суд. При отказе прокурора от обвинения суд мог вынести обвинительный приговор. То есть не было разделения процессуальных функций обвинения, защиты и решения дела. В состязательном судебном процессе суд решает спор между сторонами обвинения и защиты, не становясь ни на ту, ни на другую сторону. Так записано в новом кодексе. Но есть писаные нормы, а есть жизнь, и наше правосудие унаследовало, естественно, советский подход. Суд у нас борется с преступностью, суды считают, что они вместе с прокуратурой и вместе со следствием выполняют очень важную государственную функцию — защищают общество от преступности. А, соответственно, адвокаты выгораживают преступников. Это искажение, это извращение имеет место быть по этой причине. Что такое правосудие? Что такое доказательства, которыми пользуется правосудие?
— Набор субъективных фактов.
— В общем, да, субъективных, конечно, это вам не математика. 95% доказательств — это показания людей.
— Но, мне кажется, на адвокатов сейчас в суде не обращают внимания. Адвокат — это как необходимая часть мебели в гостиной: вот стул, вот шкаф, вот стол… Просто адвокат должен быть, но что он говорит, судья чаще всего не слышит.
— По довольно значительной категории дел должны выноситься оправдательные приговоры не по той причине, что суд убежден в невиновности подсудимого, а потому что суд убежден в недоказанности его вины. Изначальная обвинительная установка суда приводит к тому, что наш суд не ведает сомнений. Когда работает презумпция невиновности? Когда недоказанная виновность приравнивается к доказанной невиновности. Вот почему у нас сейчас в Конституции презумпция невиновности, сомнения в обстоятельствах дела должны оцениваться в пользу обвиняемого. Очень легко здесь сопоставить вердикт присяжных и приговор наших судов. Почему присяжные у нас до 20% оправдывают? Потому что присяжные очень тупо следуют наставлению судьи. А судья обязан в своем напутственном слове напомнить о презумпции невиновности (если он не напомнит, это нарушение закона, тут адвокаты вой поднимут), и он говорит, что, если у вас сомнения и преодолеть сомнения не удалось, вы должны оправдывать. Присяжные таким образом и действуют.
То есть есть некое определенное поле, по которому не удается достичь доказанности дела. Условно могу сказать, что это примерно 20—25%. И поэтому судьи по этой категории дел толкуют сомнения не в пользу обвиняемого, они презумпцию невиновности отметают, у них это заменяется презумпцией достоверности материалов предварительного следствия. Если есть хоть малейшая возможность истолковать эти доказательства в пользу обвинения, они это делают. Изначальные установки в головах наших судей — нет презумпции невиновности.
— Очень много судей приходят из прокуратуры, из следствия. И еще девочки-секретарши судей, быстро становясь судьями, активно перенимают хамство и наглость от старших коллег.
— Конечно. Это дурное наследование. Действительно, у нас в судьи идут главным образом представители обвинительных органов, у которых в сознании установка репрессивная.
— Например, судья Сырова по делу Pussy Riot — бывший прокурор.
— Стоп-стоп-стоп, давайте так, Лена. Давайте отделим политически мотивированные процессы. Дело Pussy Riot — абсолютно политически мотивированное, и поэтому не надо включать эти дела в общую категорию дел. Я говорю: не политически мотивированное дело, а обычное дело: по наркотикам, по краже, по грабежу и прочее, по которым нет никакого давления, по которым нет политического заказа, не проходят деньги, но они все равно идут с обвинительным заключением.
Pussy Riot… Ну я потоптался на приговоре Pussy Riot, у меня есть статья «Апофигей неправосудности» («Новая газета», № 97 от 28.08.2012 г. — Е. М.). Здесь просто изначально, так, как и по делу Гусинского, как по второму делу Ходорковского, приговор к праву имеет весьма отдаленное отношение или не имеет никакого отношения, потому что такую хрень, которая написана в приговоре Pussy Riot, когда обвинительными доказательствами становится поведение в процессе: что они там ухмыляются или прочее, ну это, извините меня… Убираем эту категорию дел — это позор правосудия.
«Раздолбайки»
— Почему участниц Pussy Riot вы назвали «раздолбайками»?
— Потому что я считаю, что вламываться в храм и устраивать зрелище, которое действительно ранит души религиозных людей, нельзя. Надо все-таки учитывать, когда мы проводим какие-то акции, что есть категория людей, которым может быть больно от этого. Надо учитывать, что рядом с нами не только продвинутые и современно мыслящие люди, осознающие, что панк-культура — это всегда провокация. Есть определенное понятие территории. Есть территории не нашего монастыря. Можно написать на заборе «Бога нет», но нельзя написать «Бога нет» на храме. Это должно входить в культуру современного человека.
— Может быть, это как раз было в ответ на то, что церковь вмешивается в государственные дела, в светскую жизнь? Это был такой ответ. Провокационный, да, наверное, но это был ответ.
— Понимаю, что это провокация… Есть великолепное решение, которое принял Парижский суд. Я представлял интересы НТВ, когда православные активисты подали в суд за оскорбление их чувств — показ по НТВ «Последнего искушения Христа». Но точно такой же иск предъявили две католические организации в Париже, требуя запрета на показ этого фильма. Вы знаете, какое решение вынес Парижский суд? Показ разрешить, но обязать в рекламе этого фильма указывать, что сюжет вымышленный. И очень часто нашему Конституционному суду в конкретных делах приходится выносить сбалансированное решение. Есть свобода выражения мнения, но есть и репутация. Есть общественная безопасность, а есть частная жизнь. Есть принцип солидарности поколений, а есть частная собственность. Это и искусство принятия человеческих решений, потому что они все время должны следовать этому принципу — и волки сыты, и овцы целы.
В свое время глава о преступлении против веры была основной, она первой была в Уголовном уложении 1845 года. В 1906-м царь-батюшка все это убрал, оставил две статьи: первая — воспрепятствование богослужению, причем путем насилия применительно к священнослужителю и проч., а вторая (смягченная норма) — тоже воспрепятствование, но путем всякого шума, высказываний и проч. Но что интересно, там было существенное смягчение, когда это было совершено по неразумию.
И я полагал, что в действиях наших певуний-феминисток есть состав административного правонарушения. Административного. Но, конечно, натягивали им ненависть, а там ни слова не было против религии, ну просто-напросто ни против христианства, ни против веры. Соответственно, это была политическая акция. Кстати, позиция адвокатов (В. Волкова, М. Фейгин, Н. Полозов. — Е. М.) была, по-моему, единственно возможной, потому что если обвинение клеит религиозную мотивацию, адвокаты, конечно, говорят о политической мотивации.
Моя статья «Апофигей неправосудности», наверно, обидна для правосудия. Как профессионал я беру приговор, цитирую и говорю, что это бред. Хоть кто-нибудь хоть маленькое критическое слово в адрес Резника сказал? Нет.
— Вы ждали иска?
— Нет, иска не ждал.
Ждал, что с той стороны найдут какого-нибудь облеченного, как я, научной степенью, который что-то напишет и скажет, что Резник редиска: тут он передернул, тут он что-то умолчал, здесь он неправильно оценил. Ну хоть одна такая статья с той стороны! Я ожидал, что что-то будет. А нет, ничего не было.
Здесь опять вопрос о пределах: либо мы говорим о том, что свобода выражения мнения — безбрежная, безграничная, и препятствий никаких здесь ставить нельзя, если это ненасильственные действия; либо мы учитываем и какие-то другие ценности, которые в конкретных случаях должны все-таки склоняться в их сторону.
В данном отношении, конечно, интересна практика Европейского суда, который постоянно рассматривает дела о защите чести и достоинства, деловой репутации. Например, понятие «оскорбление». Слава тебе, господи, наши законодатели перевели это в административную ответственность, потому что это унижение чести и достоинства в неприличной форме. Что такое «в неприличной форме»? Непонятно. Вот Соединенные Штаты это определенным образом конкретизировали — все, что ниже пояса. Или вот пример: австрийский такой задиристый, едкий журналист Герхард Обершлик назвал канцлера Крайского «идиотом» (Б. Крайский, федеральный канцлер Австрии, 1970—1983 годы. — Е. М.). Крайский обиделся, и суды австрийские судили Обершлика за оскорбление. Обершлик подал в Европейский суд.
Я считаю, что оскорбительным может быть не только матерное, неприличное, бранное высказывание. Но здесь опять же нет единства мнений. Европейский суд вынес очень интересное решение: он принял сторону Обершлика и сказал, что он назвал Крайского «идиотом» не потому, что в целом оценивал его личность, а потому что, как он (Обершлик) считал, что Крайский совершил идиотский поступок, связанный с конкретным действием.
(Бывший канцлер Австрии Крайский в 1990 году по случаю «праздника мира» произнес хвалебную речь о роли «поколения солдат», воевавших во Второй мировой войне. В этой войне, сказал он, все солдаты, включая тех, кто воевал в германской армии, сражались за мир и свободу. Журнал «Форум», редактором которого был Обершлик, полностью напечатал речь Крайского с комментарием Обершлика, который назывался «P.S.: «Идиот» вместо «Нацист». — Е. М.)
Кошерное правосудие
— Почему презумпция невиновности родилась, почему до нее додумались? В средние века глоссаторы — средневековые юристы — поклонялись истине. Вначале, когда было религиозное сознание, считалось, что только Бог знает истину, и поэтому должны быть некие ордалии, поединки, всякие вот эти прибамбасы, все эти предрассудки религиозные — если топить, а он всплывет, значит, невиновен; а утонул — туда и дорога, ну и т.д.
А когда уже рациональное пошло мышление, признали, что событие преступления и действия, которые производились, оставляют объективные следы в сознании людей, и по ним можно все-таки определить эту правду-матку — что было. Но средневековые глоссаторы истину обожествляли, поэтому в Средние века выносилось три вердикта — виновен, невиновен, а знаете, какой третий? — оставлен в подозрении. А с точки зрения следования истине это абсолютно было кошерно.
И в Средние века преобладающим был вердикт — оставлен в подозрении. Десятки тысяч людей до конца жизни ходили с клеймом неразоблаченного преступника.
Но природа доказательств такова, что сомнение, собака, оно все время возникает. Даже двух показаний незаинтересованных свидетелей было достаточно, знаете, для чего? — чтобы пытку применить. А пытка — не просто он должен крикнуть, что я виновен, он должен был показать так называемую «виновную осведомленность». Знаете, что такое «виновная осведомленность»? — указать на некоторые обстоятельства, которые невиновному не должны быть известны.
Потом додумались как-то, что доказывать позитивно можно только положительный факт. Можно доказать, например, что Резник и Лена Масюк убийцы, но нельзя доказать, что мы не убийцы. Вот давайте я вам скажу: «Лена, вот там убийство было, вы в это время были в Москве, алиби у вас нет, потому что единственное позитивное доказательство, когда человека нет вот в этом месте, тогда — да, он не мог. А если вы в Москве, вы убили». Вы скажете — как? А как, ну помните, вы брали интервью у этого погибшего, и у вас какая-то ссора была, он что-то о вас высказал, вы, наверное, обиделись и прочее. Вы скажете: «Так докажите, что я убийца». Нет, это вы докажите, что вы не убийца.
— Сейчас в уголовном законодательстве следствие должно доказывать, что я это совершила.
— Так презумпция невиновности и говорит об этом. Понимаете, это распределение обязанностей по доказыванию. Должен доказывать обвинитель. И если он не доказал вину, правда неизвестна. Что делать? Если последовательно истины придерживаться, в таком случае, простите, должен быть вердикт — оставлен в подозрении. А потом все-таки додумались, что это же несправедливо. Нельзя доказать невиновность позитивно. И стали применять презумпцию невиновности.
— А сейчас есть еще один способ — тиражирование дел. Я о тех же резонансных делах. Вот Ходорковский, третье дело шьют человеку. Навальный — у него куча дел, на всякий случай…
— Лена, послушайте, но это же отношения к праву не имеет. Мы говорим с вами об общей массе дел, о сотнях тысяч дел.
— Но есть резонансные, которые могут коснуться очень маленькой части известных людей, но могут коснуться и неизвестных людей, как «болотное дело». Там же обвиняемые не политики, а обычные люди, которые просто случайно попались.
— Что касается «болотного дела». Я очень осторожно комментирую дела, в которых не принимаю участия. Могу вам сказать такую вещь. К полицейским насилие применять нельзя, полицейский — лицо неприкосновенное в любом государстве. Потому что если не будет в государстве таких отрядов людей в форме, которые, не рассуждая, выполняют приказы вышестоящего начальства, государство рухнет. В полицейских нельзя швыряться, тем более нельзя их бить.
— А полицейским дубинкой граждан по голове можно бить?
— Здесь опять же я отделяю эти случаи, которые, видимо, были все-таки (я не знаю: были или не были), но у меня твердая уверенность, что то, что произошло на Болотной, не дотягивает до массовых беспорядков. Наверное, недостижимый идеал, чтобы составы преступлений формулировались в терминах. А термин — это слово с одним только смыслом. Но это недостижимо, потому что кодексы пишутся людьми и литературным языком, где синонимия, амонимия, и поэтому есть оценочные составы. И конкуренция норм возникает. Она очень часто возникает. Как отграничить, например, мошенничество от самоуправства? Как отграничить хулиганство от массовых беспорядков? Что такое массовые?! Здесь опять должна работать презумпция невиновности. При этой конкуренции, конечно, квалификация должна идти в пользу более мягкой статьи.
Статья там сейчас такая — массовые беспорядки, сопровождающиеся поджогами и погромами. На мой взгляд, три перевернутых биотуалета не тянут на массовые беспорядки. Но я вспоминаю другое дело, дело уникальное, конечно, — массовые беспорядки в одном отдельно взятом помещении. Помните, дело «лимоновцев»?
(В 2004 году 39 «лимоновцев» провели акцию протеста в приемной администрации президента РФ. Им было предъявлено обвинение — участие в массовых беспорядках. — Е. М.)
Ну, извините меня, ну это водевиль просто. В общей массе дел таких, когда политика задавливает право, немного. Но есть закономерность: общественное мнение формируется не по тому, что наиболее распространено, а по тому, что наиболее порицаемо. И если появляется такое дело, то понятно, оно начинает распространяться фактически на всю характеристику в целом правосудия. А у нас сейчас 60% дел уже рассматривается в особом порядке.
— То есть признание вины.
— Признание, да. В Соединенных Штатах Америки 95% дел рассматривается в особом порядке, и это абсолютно правильно. Потому что если нет споров между обвинением и защитой по вопросам виновности, то в таком случае не надо устраивать всю процедуру. Американцы прагматики, и здесь есть экономия определенная. Экономия и чисто материальная, и экономия юридическая. Потому что это сделка.
— Да, но, например, обвиняемый по «болотному делу» Максим Лузянин признал вину, пошел на сделку со следствием, но в итоге ему дали реальный срок.
— Вот-вот, но так это же издевательство просто! Он бы и без всякой сделки получил бы меру наказания не выше той, которую ему дали. Есть закон, а есть правоприменение. «Законы святы, но исполнители — лихие супостаты» (В. Капнист, комедия «Ябеда». — Е. М.).
— Но признание Лузянина осложнило ситуацию другим обвиняемым по «болотному делу».
— Это немножко другое. Здесь опять же правоприменение. У нас абсолютно искаженно применяются очень многие нормы, и не всегда можно дело выделять в отдельное производство. В законе указано, что дело можно выделять только тогда, когда это не отразится на объективности и всесторонности исследования. Сейчас на скамье подсудимых не те, которые обвиняются в организации массовых беспорядков…
— Скоро и над ними суд состоится.
— И выясняется, по-моему, что такой организации не было. Во всяком случае, мне неизвестно, что были какие-то доказательства. Сейчас тянут этого Развозжаева и Удальцова. Что вам сказать? Это абсолютно неосновательное применение нормы о преюдиции. (Преюдиция — обязательность для всех судов, рассматривающих дело, принять без проверки и доказательств факты, ранее установленные вступившим в законную силу судебным решением по другому делу, в котором участвуют те же лица. — Е. М.) Если выделяется отдельное дело в отношении человека, он осуждается, он признает и проч., а дальше рассматриваются дела в отношении, условно говоря, соучастников, которые вину свою не признают, то никакой преюдиции приговор предшествующий, если следовать закону, создавать не может. На эту тему я написал уже несколько статей. На этот счет есть разъяснение и нашего Верховного суда, и нашего Конституционного суда. Есть уже прецеденты Европейского суда. Это говорит о том, что это признание само по себе, без дополнительных каких-то обстоятельств имеет значение только для осуждения данного человека. А когда спор идет уже по поводу виновности другого обвиняемого, все преюдиции уступают место презумпции невиновности. Ни одно обстоятельство, входящее в предмет доказывания, по уголовному делу, где обвиняемый оспаривает виновность, не должно исключаться из предмета доказывания. Это абсолютное извращение — то, что у нас выделяют дело. Ведь не зачитывается же приговор по тому делу как доказательство! Его вызывают в суд, он дает показания, и вроде как исследуются его доказательства. Но «оставь надежду всяк сюда входящий». Какие бы доказательства ни приводила сторона защиты в оправдание подсудимого, это во внимание не принимается. Это опять наследие советских времен, когда по выделенному делу осуждали.
«Как адвокат Резник на двух пальцах доказал…»
— По «узбекскому делу» я защищал председателя Совета министров Узбекистана Худыбердиева, который обвинялся в даче Чурбанову взятки (Юрий Чурбанов, первый замминистра МВД СССР, 1980—1983 годы. — Е. М.). Сначала судили Чурбанова. Туда явился Худыбердиев и дал показания, что он давал, а Чурбанов дал показания, что он брал. Чурбанова осудили. Разделение дела взяткодателя и взяткополучателя — вот вам, пожалуйста, выделение дела. А затем, когда судили Худыбердиева, осужденный Чурбанов явился. И они оба сказали, что взятки этой не было. Но самое главное, адвокат Резник на двух пальцах доказал, что взятки просто-напросто быть не могло, потому что деньги, 50 тысяч, которые он якобы передал в сервизе, в эту коробку с сервизом не вмещались.
— А вы сервиз в суд принесли?
— Я сказал родственникам, чтобы мне доставили эти сервизы, но только обязательно запечатанные в заводской упаковке. А эти сервизы к этому времени уже не выпускались. Но я сказал найти.
На предварительном следствии я заметил очень интересную манипуляцию, что пачка в 50 тысяч в деле измеряется шестью сантиметрами. Это по 50 рублей. И дальше должен быть следственный эксперимент. Должен ящик открыться, правильно? Открыть они должны коробку и показать, что деньги туда вмещаются. Но я не нахожу в материалах предварительного следствия, которые я изучил, следственного эксперимента.
Чего измерять? Для чего, собственно говоря, эти 6 сантиметров? И тогда у меня закралось естественное сомнение — не провели следственный эксперимент по той причине, что результат эксперимента был бы не в пользу стороны обвинения.
И вот мне привозят две запечатанные коробки с чайными сервизами. Там были пиалки, там был чайничек…
— То есть деньги должны были поместиться в чайник?
— Нет, в саму коробку, причем положить можно было только сверху. Но тогда коробка не закрывалась, они туда явно не умещались Я одну коробку сам вскрыл, нарезал бумагу, у меня же не было 50 тысяч. Провел для себя эксперимент, а вторую я привез в суд и вскрыл там. Так вот, я могу вам сказать: не было буквально вот этого (дачи взятки в сервизе. — Е. М.).
Мне удалось добиться реабилитации Худыбердиева в суде надзорной инстанции, в Президиуме Верховного суда Узбекистана. Худыбердиев был оправдан за дачу взятки Чурбанову, а Чурбанов еще парился полтора года за получение взятки от Худыбердиева. Это наше такое очень интересное правосудие.
Вот это пример выделения дел и придания неопровержимой преюдиции. Это противоречит закону. Это из закона не следует, но на практике тут работает знаете что? Работает корпоративная солидарность. Потому что тот суд вынес такой приговор, и уже нельзя вынести приговор, который будет противоречить тому приговору. Но это можно сделать, у нас состязательный процесс.
«Судья понимает, что его нагнули»
— А как можно объяснить хамство судей? Та же Сырова по Pussy Riot, та же Никишина по «болотному делу» — то, как они себя ведут во время процесса, — это же хамство. К голодающему Кривову судья Никишина не пускала «скорую». Судебные приставы силой вытаскивают людей из зала заседаний. Это всеобщее хамство, которое сейчас есть в судебных заседаниях.
— Массового хамства в наших судах сейчас нет. В советские времена, например, было очень распространено, когда судьи просто публично рвали ходатайство, которое адвокат заявлял. Судья по закону фактически выполнял функцию обвинения. И тогда не выносилось вообще никаких оправдательных приговоров. Это какие-то сказки, что при Сталине какие-то 10% было оправданий. Было в 30-е годы, когда не было поставлено задачи ликвидации преступности и когда власть еще не сосредоточилась на борьбе с врагами народа. И был очень короткий период после войны, когда пришли фронтовики, часть из них села в кресла судей, а часть стала преступниками. И фронтовики беспристрастно и даже с определенным дисконтом судили своих товарищей.
С 1965 по 1985 год, я совершенно ответственно заявляю, оправдательные приговоры просто выродились и не сохранились даже как реликты.
— А сейчас, Генри Маркович?
— А сейчас у нас есть процент. Редкий случай, когда защите удается полностью разрушить обвинение.
- Почему себя судьи так ведут по политическим делам?
- А как? Судьи, между прочим, не монстры. Судья понимает, что его нагнули. Он не как тот чеченский судья. (Судья В. Абубакаров. Совет судей Чеченской Республики признал судью Верховного суда республики В. Абубакарова злостным нарушителем судебной этики и вынес представление о досрочном лишении его статуса за то, что судья Абубакаров взял самоотвод из-за давления на него в принятии судебного решения лица, представившегося министром МВД ЧР. — Е. М.) Он понимает. «Был Галилея не глупее, он знал, что вертится Земля, но у него была семья». Они знают, что за приговоры они выносят. Вы понимаете, что творится в душе у судьи, когда он понимает, что он творит неправосудие?!
— И вам жалко такого судью?
— Судья вправе вынести праведный приговор.
— Я все время говорю, что в принципе судья, не скомпрометированный, не коррумпированный, честный, может послать куда подальше любого. Но есть жизнь. И судья, который не выполнит такого рода веление власти…
Вот как чеченский судья, он же подвергся осуждению даже со стороны своих коллег! А помните, была судья в Волгограде, мама двух малолетних детей (судья Е. Гусева, 2008 год. — Е. М.), которая отказалась выполнять едва ли не преступное указание председателя районного суда. Председатель районного суда требовал, чтобы судьи согласовывали с ним решения, которые выносили. Судья отказалась. И ее товарищи, которые сидели в квалификационной коллегии судей, проголосовали за прекращение ее статуса, ее полномочий. Ее восстановил только Верховный суд. Вот вам иллюстрация того, кого мы имеем в судейских креслах, в судейских мантиях. Для того чтобы Данилкину вынести оправдательный приговор Ходорковскому, ему надо быть героем. Но плох тот народ, который нуждается в героях. Нельзя требовать от судей героизма. Потому что я представляю и могу догадаться, что по такой категории дел судья понимает, что с ним может быть.
— Что с ним может быть?
— Все что угодно.
— Ну что, его убьют?
— Да. Он может поскользнуться и убиться насмерть. Я все допускаю, представьте себе. Но то, что судья не удержится в обойме, это точно.
— А отказаться от дела судья может? Скажем, Никишина или Сырова. Распределяют ей дело, а она заболевает, например.
— Это будет нечестно по отношению к своим товарищам, к другому судье. Ведь судьям известно, что это дело распределено вот этому судье, и другие судьи уже крестятся: «Господи, пронесло, не ко мне». И тут вдруг совершенно закадычная подруга делает финт ушами — у нее головные боли… И это дело распределяется мне. Ну, сучара, ну разве так можно? Но в принципе, наверное, можно было бы сказать, что живот заболел…
— Но это честнее, нежели во время процесса вести себя так, как они себя ведут.
«Считается, что я корифей всех наук, это не так»
— Процитирую Валерию Новодворскую: «У Генри Марковича есть убеждения либеральные, он их не скрывает. Мало помню случаев, чтобы он защищал откровенных негодяев. Я думаю, Путина он тоже защищать не будет». А вы в интервью говорили, что «право на защиту универсально. И что не только Путина, я бы и Саддама Хусейна защищал. У меня профессия такая. Если адвокат говорит о том, что он не будет защищать таких-то и таких-то, это непрофессионально». Но у вас есть и другое высказывание: «Пекущихся о своих гражданских правах лиц с антидемократическими взглядами адвоката Резника прошу не беспокоить».
— А это про гражданские дела. Право на защиту универсально по уголовным делам. Я веду очень узкую категорию гражданских дел. Считается, что я корифей всех наук, это не так. Я не цивилист и не проводил никакие жилищные, наследственные, семейные дела. Веду я категорию дел, которая составляет предмет моего не только профессионального, но и научного интереса. У меня книжка есть — «Честь, достоинство и деловая репутация». Еще я читаю лекции в Европейском суде по ст. 10 «Право на свободу выражения» Европейской конвенции о защите прав человека и основных свобод. Вы знаете, недавно, кстати, я «трахнул» Родину в Европейском суде. Вам известно?
— Как вы «трахали» Родину — нет.
— Да вы что? «Генри Резник против России». В свое время, в 2003 году, была обыскана адвокат Ходорковского (по первому делу) Оля Артюхова. Изъяли ее записи, ее рукой сделанные. А это вообще неприкосновенно! Пришли мужики и изъяли в следственном изоляторе, и выдали за записку Ходорковского, что якобы Ходорковский через нее передал. И это обоснование необходимости его ареста. Состряпали представление о прекращении статуса Артюховой якобы за измену профессиональному долгу и проч. Я (тогда можно было) вышел в открытый эфир, вызвал начальника управления юстиции города Буксмана на клинч, и я сказал о том, что это было полное беззаконие, что не имели права обыскивать женщину, и что это произвол. Ко мне был предъявлен иск о защите чести и достоинства по той причине, что я опорочил изолятор. Предъявил иск следственный изолятор. Оказывается, у нас следственный изолятор обладает деловой репутацией. Вот я все думаю, какая деловая репутация может быть у следственного изолятора «Матросская Тишина»? Ну что, туда не будут направлять людей, что ли? Мол, Резник опорочил… И двое тюремщиков, которые проводили обыск Артюховой, тоже подали иски. Я назвал это обыском. Юридически это называется «досмотр». Но это почти как синонимы.
— Если бы вы сказали «досмотр», тогда не было бы иска?
— Я сказал так: что они шарили по телу адвоката. Они сами записали, что они досматривали одежду Оли. Одежда где? На теле. Оля говорила, что она прижимала этот листок с записями к телу, а они отбирали. И она сказала: «Ну как можно отбирать, не коснувшись тела?!»
Дело это рассматривалось в Черемушкинском суде. Районный суд выносит решение в мою пользу. Мосгорсуд внаглую отменяет. Я сказал: я не успокоюсь, пока не выиграю это дело. И подал в Европейский суд. Прошло всего 8 лет.
— То есть наше правительство в Европейском суде говорило о том, что Литвинович — это женщина?
— Женщина. И Европейский суд изящно написал: «Что касается заявления о том, что Литвинович женщина, такое заявление является, по всей видимости, предположительным, потому что эта женщина нигде не обнаружена, тогда как майор Литвинович был в суде допрошен, давал показания…» Шикарно!
Это дела гражданские. Поэтому я говорю: я возьмусь представлять человека, который в моих глазах обладает репутацией, у которого есть действительно честь, достоинство, как я полагаю, и репутация. Я считаю, у людей недемократических убеждений, я так мягко выразился, — у шовинистов, у юдофобов, такой репутации нет. И поэтому я прошу их ко мне по гражданским делам не обращаться. А по уголовным делам я готов защищать. Я не могу сказать, что я такого-то по уголовному делу не смогу защищать. Это непрофессионально.
Чисто по-мужски
— «Чисто по-мужски», вы сказали, жалеете, что в жизни не совершили «того поступка, которым можно было бы гордиться как фактом биографии. Например, не вышел на улицу, на площадь с протестом против кровавого разбоя в Чехословакии». А на митинги оппозиции, которые были в последние два года, вы ходили?
— Нет, и не буду ходить никогда. Потому что моя профессия накладывает абсолютные ограничения. Я не могу быть в политике. Отвечая на ваш вопрос, я могу вам сказать чисто по-мужски: помните, я говорил вам, что судьи, у которых есть совесть, они гадко себя чувствуют, когда… И я гадко себя чувствовал, когда в институте собирали собрание и надо было голосовать за введение войск в Чехословакию. Единственное, что ваш покорный слуга сказал, что это драма, это трагедия, когда одно социалистическое государство вводит войска на территорию другого социалистического государства и что по этому поводу можно скорбеть. Но, как сами понимаете, «современник Галилея…», как говорится… Я только что женился, только что родился сын Андрюша и прочее. Но ощущение это чисто мужское — понимаете, да? — когда ты наблюдаешь какую-то мерзопакостность и когда открыто не выходишь и не совершаешь нечто глуповато-романтическое, но тем не менее ты отстаиваешь свои взгляды.
«Красавец Александр»
— Вы знаете, у меня было дело Лебедев—Полонский?
— Лебедев сейчас по решению суда обустраивает детскую площадку в Тульской области.
— Красавец Александр. Это одно из тех дел, которым я очень доволен. У нас же истекал срок давности привлечения к ответственности. К чему дело-то и вел адвокат. Резник находился в двухнедельном отпуске, Мосгорсуд пытался провести дело без меня. Но я связался с ними и сказал — с каких это пор нахождение адвоката в двухнедельном отпуске не считается уважительной причиной? А мне сказали: там, наверное, давностные сроки.
Я говорю: «А с каких это пор суд заботится о давностных сроках? Сроки идут, и что? Есть определенные каноны и правила. Извините, заранее запланированный отпуск, президент Адвокатской палаты…»
А мне до этого Александр говорил, что он как-то неуютно себя чувствует: получается, что бегает от правосудия и прочее. Я ему сказал: «От какого правосудия ты бегаешь? Но вы принимаете решение…»
За четыре дня до судебного заседания истошным голосом меня зовет моя либерастка жена к телевизору, где Александр постановочно под камерой подметает улицу и рассуждает, что вообще это не зазорно, что каждый уважающий себя человек должен по собственному желанию участвовать в общественно-полезном труде…
И мы выходим в процесс, и вот завершающие слова адвоката Резника после того, как я разбил обвинение: суд, безусловно, знает, что срок давности привлечения Лебедева к уголовной ответственности истекает завтра, и сознает, что защите не потребовалось бы особых трудов, чтобы съесть эти полтора суток. Но помимо чисто прагматической, утилитарной выгоды есть и другие ценности — честь, чувство собственного достоинства, благородство, если угодно. Не скрою, мне приятно, что я могу здесь в суде говорить, что эти качества отнюдь не чужды моему подзащитному.
Красиво, да? Наша доля адвокатская — мы защищаем позицию обвиняемого. Лебедев принял такое решение. Я бы на щелчок, извините меня, это дело…
— Так и хочется сказать — вот дурак!
— Нет, взрыв в интернете — какой мужик!
— И это стоит того, чтобы получить судимость?
— А вот он так посчитал. Мы на каждом шагу сталкиваемся с противоречиями интересов и ценностей. Я считаю, с его стороны это было правильно.
Потому что немножко, по три-четыре часа в день, на воздухе поработает… Но это импульс. Мало ли, времена меняются. Александр молод, хорош собой, с харизмой. Может, каким мэром будет.
«Я абсолютно русский по культуре человек»
— Генри Маркович, а у вас никогда не было желания уехать?
— Это мучительный был выбор. 1972 год. Что вам сказать? Мысли такие были… Но я по замесу значительно более русский, чем вся вот эта шантрапа, которая ходит с хоругвями или заседает в Думе. Я абсолютно русский по культуре человек. Видимо, гены хорошие, и я, извините меня, вообще мог принять на грудь две бутылки и…
— И в процесс пойти?
— Нет, ну что вы, в какой процесс. В процесс — стакан, не больше. Ну я ушибленный, я ушибленный русской культурой человек.
Я не мог от этого всего уехать: от этой страны, от науки, от приятелей, от водки, от женщин… Здесь у меня все. Меня сильно звали в политику: я умею складно говорить, и голос у меня такой зычный. Но я все время говорю: адвокат, если ты профессионал, ты не можешь открыто политизироваться. Я вообще член Хельсинкской группы, как вам известно. И мы Хельсинкскую группу воссоздали еще в 1979 году при Софье Власьевне (при Советской власти. — Е. М.). В 1987 году я, кстати, представлял интересы Льва Тимофеева (Лев Тимофеев, журналист, писатель, осужден в 1985 году по ст. 70 УК РСФСР, антисоветская агитация и пропаганда, на 11 лет. В 1987-м был помилован. — Е. М.). Мы «трахнули» «Социндустрию» («Социалистическая индустрия», орган ЦК КПСС, годы выпуска: 1969—1989. — Е. М.), мы «трахнули» КГБ, потому что КГБ инспирировал уголовную статью в отношении Тимофеева. А он только что освободился… А до этого я много лет работал старшим научным сотрудником в Институте по изучению причин и разработки мер предупреждения преступности Прокуратуры СССР. Если пошутить, сокращенно было ВНИПИПИ. Но это был серьезный институт. Криминология была наукой для служебного пользования, но я проводил интересные исследования, я даже вынимал фигу из кармана: в работах для служебного пользования правду-матку мы писали о преступности. И это, кстати, абсолютная лажа, что в Советском Союзе низкая преступность была.
Преступность стала расти с 1965 года, и непрерывно росла все годы советской власти. Она до 1980 года выросла на 20%. Но все было засекречено.
«Я не могу быть говорящей головой»
— А свои речи вы репетируете перед судом?
— К 70-летию мне сделали подарок — издали книжку «Генри Маркович Резник» — пять моих речей: в защиту Леры Новодворской, в защиту Вадика Поэгли «Паша-Мерседес», в защиту Гриши Пасько, в защиту Сергея Пашина, и дело Каданева (М. Каданев, ныне осужденный по делу об убийстве депутата ГД С. Юшенкова. — Е. М.) — тяжелейшее дело, в котором защита проиграла.
Я очень легкомысленный человек, поверьте, но я очень серьезно отношусь к своей профессии. Я президент Адвокатской палаты, я могу пока делать то, чего не умеют или вообще делать, или делают значительно хуже лучшие представители профессии. По этой причине стараюсь себя блюсти. Поверьте, я предъявляю к себе очень высокие требования. Я не могу быть говорящей головой даже по делу, в котором работу выполняют мои более младшие товарищи, а я только выхожу в суд и там обличаю. Вот по делу Лебедева я работал. Все основные документы писал сам.
Что касается речей. Речь я никогда не пишу, но есть развернутые тезисы. Есть тезисы неразвернутые, а есть тезисы, которые у меня в башке.
Например, корифей русской адвокатуры Владимир Спасович устраивал целый спектакль: садились домашние, он разыгрывал действо перед потешными присяжными и смотрел в зеркало…
— А вы смотритесь в зеркало, когда репетируете?
— Нет. Я никогда не репетирую.
— А перед женой?
— Нет. Ну жена меня уничтожит, она адвокат с большим стажем. Нет, бывает, я хожу и проговариваю речь. Сейчас это уже как-то немодно, считается, что это уже не нужно. Но я твердо могу вам сказать, что были дела, по которым мои речи поворачивали дело (дело Новодворской, в значительной степени дело Пашина). Были речи, когда я просто завершал свою работу в процессе. А я, извините меня, привык, что когда говорю, чтобы меня слушали. И меня слушают. Отчасти потому, что спать нельзя, у меня голос такой… Отчасти эти речи мне нужны были для того, чтобы их выплеснуть в публичное пространство, и это придавало делу необходимый резонанс и помогало мне затем в вышестоящих судах отменять неправосудный приговор. Поэтому я в данном случае весьма старомоден. У меня своя школа, свое направление произнесения речей. Я ставлю речь такую, чтобы от первого моего слова до последнего у судьи не было никакой возможности расслабиться и потерять интерес.
На посошок
Генри Резник и Елена Масюк беседуют в адвокатском бюро «Резник, Гагарин и Партнеры»
— Профессия у нас такая, сволочная, но интересная. Жива еще русская интеллигенция. Мы ходим друг к другу, друг друга поздравляем. Мы весело живем. Грустно, Лена, что всему есть начало и конец, и пропускная способность адвоката Резника на 76-м году жизни, конечно, не та, что была 20 лет назад… Вы знаете хит всех времен и народов по делу Ходорковского?
— Нет.
— Ну что вы, Лена? Давайте я вам напою, хотите?
— Давайте.
— Ну это известная вещь такая. Я немного не в голосе сегодня… Вы знаете, мотив такой — «В городском саду играет духовой оркестр»?
В городском суде бывали Падва, Каганэ,
Резник, Львова и Тарасов и, конечно, Дрель.
Выступают все в защиту бизнеса в стране,
Не осталось адвокатов, кто был бы в стороне.
Проехали полмира мы,
каких судов не видели.
Но думать не додумались,
что есть Басманный суд.
Это потом на долгие годы стало рефреном, этот припев. И последнее, чтобы вы поняли, что нам необходима самоирония:
В городском суде опять обжалуют арест,
Ни для граждан, ни для прессы нет свободных мест.
Дело «ЮКОС» прогремело громко на весь свет,
Но до выборов, похоже, перспективы нет.
Ходорковский и Пичугин — это не предел,
Невзлин, Лебедев и Дубов — много разных дел.
Ни в Матросской, ни в Бутырке нет свободных мест,
Не останется без хлеба адвокатский трест…
Наверх
Амнистия и его должна коснуться.
